которые одни вот уже много лет приносят ему четыре тысячи долларов доходу ежемесячно.

Пятидесятишестилетняя тетушка поехала за океан, обвенчалась с овдовевшим, как и она, фермером, который был на десять лет ее старше, имел девять сыновей, невесток и полчище внуков; и вот теперь, похоронив второго супруга, после двадцатишестилетней отлучки, прибывала в четверг с вечерним поездом в Вюрцбург, с тем, как писала она в последнем письме, чтобы, когда придет час, упокоить свои старые кости в родной земле. Никому она в тягость не будет. У нее шесть тысяч марок на прожитие.

Ганс Люкс еще раз тщательно изучил телеграмму: число, время и место отправления, снова перечитал текст.

— Все так, ошибки быть не может. Значит, она приезжает. — И схватился за письмо. — Шесть тысяч марок… Пятьсот марок в месяц. Уймища денег! Значит, то есть ей столько одной не прожить.

Жена его, с удивительным спокойствием относившаяся к любому событию, словно только солнце и аромат иной части света способны были вывести ее из равновесия, грациозно изогнулась и озарила мужа лучистым и теплым, как и она сама, взглядом:

— А если денег всего шесть тысяч? Я хочу сказать, если это весь ее капитал, а не проценты за год? Ведь у фермера было девять сыновей от первой жены, и каждому причиталась доля.

— А громадная ферма? А тысячи коров и лошадей? И нефтяные промыслы? Ха, нефтяные промысла! Четыре тысячи долларов в месяц! Уже это составляет шестнадцать тысяч марок в месяц, и не за один год. Да и пшеница немало приносит, писала она не так давно. И значит, то есть цена на землю тоже год от года растет!

Тут и фрау Люкс стала сомневаться, что шесть тысяч марок — это весь тетушкин капитал. И все же глядела и улыбалась она так же спокойно, как и раньше.

— Значит, ждать осталось один день! Завтра она будет здесь. Восемьдесят два годочка. Значит, долго не протянет.

Он вырезал из папки большой круг и начертил на нем красным карандашом: — «Добро пожаловать». Любовно обрезав все неровности и несколько раз проверив прищуренным глазом, то и дело отставляя от себя картонку, правилен ли круг, он в заключение пририсовал жирный восклицательный знак, взволнованно крикнул жене: «Шляпу! Быстрее шляпу!», и без шляпы выбежал на улицу взять у своего друга Теобальда Клеттерера венок и гирлянду из хвои, чтобы должным образом украсить приветствие.

Фрау Люкс пошла в спальню за шляпой, которая оказалась на комоде возле черной лакированной модели четырехосного паровоза-экспресса с манометром, паровым свистком, никелированными предохранительными клапанами и всем прочим; паровоз этот с полметра величиною разогревался спиртовкой и был достаточно мощен, чтобы приводить в движение швейную машинку хозяйки.

Ганс Люкс долгие годы мастерил эту модель в вечерние часы после работы, никак не мог решиться ее продать, а когда нужда заставила, на модель не нашлось покупателя.

Жена подошла к окну и сияющим взором проследила, как легонькая шляпа, паря в лазури ясного солнечного дня, чуть накреняясь, спускалась с четвертого этажа прямо в руки Ганса Люкса.

Из этого окна фрау Люкс видна была вся долина Майна, голубая сверкающая лента реки, еще по-мартовски серые холмы с виноградниками, а также распластавшийся внизу огород Теобальда Клеттерера. Стекла парников нестерпимо блестели на солнце.

Ганс Люкс как бомба ворвался в этот мирный уголок.

— Значит, то есть мне нужен венок. — Он описал руками большой круг. — Но срочно! Сейчас же! И еще вот такую гирлянду! — Правая рука начертала в воздухе волнистую линию, для чего ему даже пришлось немного присесть.

Вокруг шеи садовника висела мочала, он подвязывал розы и только было собрался белить стволы молоденьких слив. На его темно-коричневом от загара лице кожа была совсем еще гладкая, но когда он улыбался, вокруг глаз сбегались морщинки, а улыбался он постоянно.

Наслаждаясь безмятежным, деятельным полднем жизни, Теобальд Клеттерер, быть может, даже чересчур прямо и открыто глядел людям в глаза. Любой подвизающийся в семейных журналах художник, не потрудившись даже взглянуть на профиль, охотно изобразил бы его анфас в широкополой соломенной шляпе, с открытым воротом и взглядом, таким, как стоял он сейчас перед приятелем, и снабдил бы картину надписью: «Садовник».

В юности Клеттерер мечтал быть актером, но впоследствии нашел удовлетворение своей страсти, играя героев в любительских спектаклях. Однако прежним идеалам не изменил — и ходил бритый.

— Твой зять тоже сегодня побывал у меня и взял еловых веток для встречи… Вас ждет, как я понимаю, большая радость! Издалека приезжает дорогая родственница.

— Значит, то есть как это большая радость? Кого ждет? Его? Ну, если он станет соваться в это дело, значит, все пропало.

— Он сказал, что получил телеграмму. Старушка собирается жить у него.

— Быть не может!

Жена садовника, все еще свежая, но несколько раздавшаяся в бедрах женщина, — она была дочь учителя, — вышла замуж за Клеттерера по любви, а также из уважения к искусству, но очень скоро после брака стала образцовой хозяйкой и проявила незаурядную деловую сметку, благоразумно остерегаясь притом касаться возвышенных стремлений своего супруга; присев у соседней грядки, она выдергивала из черной земли редиску и вдруг звонко расхохоталась над предстоящей борьбой за тетушку. Она еще утром из разговора с зятем Люкса догадалась, как развернутся события.

— Кто у нее воспитывался? Я или он? Он и в глаза ее никогда не видал… А я уже купил старушке почти новое плетеное кресло.

— Там сестра, тут — ты! Но только ей принадлежит решение, — словно на сцене произнес Теобальд Клеттерер и принялся за венок.

Салат в парнике, кочешок к кочешку, сиял свежестью этим ярким мартовским утром. На некоторых тщательно разровненных грядках нежными зелеными стрелками пробивались ростки. На других еще лежали семена, и для устрашения воробьев вдоль и поперек была протянута бечевка с трепещущими на ветру полосками бумаги.

Посреди сада, на пригорке, в бурой прошлогодней листве зацветали подснежники и фиалки. Солнце пригревало землю, и кое-где на кустах уже распустились почки. Но по ночам сад сковывали заморозки.

Ханна Люкс — ей не исполнилось и шестнадцати — шла между грядками мартовского сада по узенькой, не более чем в четверть, тропке, достаточно, однако, широкой для уверенной игры ее тонких щиколоток, коротким, четким шагом, словно следуя ритму ей одной лишь слышной музыки. На ней была плотно облегающая красная шерстяная фуфайка с длинными рукавами, в которой ее тоненькие руки казались обособленными от туловища, и очень широкая и тяжелая черная шерстяная юбка, при каждом шаге обвивавшаяся вокруг ног.

Высокая, тоненькая, но округлая шейка